— Радикальных и форсирующих средств нет. Гемосорбция, то есть несколько сеансов переливания крови, кардинально положения не изменит. Капельница — лишь начало. Я повторяю: только длительное комплексное лечение.

— Что значит “длительное лечение”, доктор? — спросил Андрей. — Какой же это срок?

— Скажем, полгода, год.

— Полгода? Год? — не поверил Андрей. — Это не похоже на шутку, профессор, простите?

— Нисколько. Все будет зависеть от желания больной перебороть себя. Шутки, полагаю, здесь неуместны. Самое мучительное для больного — “ломка”. Когда отравленный организм требует очередную дозу наркотика. Это ощущение самой зверской пытки — тупой стамеской ампутируют все конечности, бред, судороги, челюсть заворачивается за плечо, а зрачки под затылок, зубы невозможно раздвинуть даже ручкой от скальпеля. Вы это представляете, господа? Каждая клетка тела звенит от боли.

— И неужели нет никаких лекарств? — выговорил Андрей, охваченный нервным ознобом от профессионального объяснения Бальмонта-Суханова. — Ведь даже от СПИДа что-то есть!..

Бальмонт-Суханов бросил в пепельницу неприкуренную сигарету, сказал со скупой надеждой:

— Повторяю: труднейшая проблема современной медицины — лечение наркоманов. Но… молодой человек, полагаю, вам известно, что оптимизм — не что иное, как воля. Подчеркиваю: выздоровление больной будет зависеть от усилий ее воли. От нее самой. И в этом мое дело ей помочь. Научить новому отношению к действительности.

— И других лекарств нет? Я вас правильно понял, доктор? — допытывался Андрей, почему-то полностью не доверяя этому знаменитому наркологу, моложавому профессору, как бы чистоплотно отшлифованному, заметному скрупулезной выбритостью сухих щек и гигиенической аккуратностью бледных ногтей.

— Вы поняли меня почти правильно. Почти, — подчеркнул Бальмонт-Суханов. — На всякую болезнь есть лекарство. Но…

Он заторможенно взглянул на опрятные ногти, додумывая фразу, и Спирин, видимо, на правах знакомого позволил себе вольно закончить его мысль:

— Проклятое “но” — всегда колючая проволока, которая обдирает морду! Сто извинений за неделикатное просторечие, Ростислав Георгиевич, так и подмывает возгаркнуть правду: ваше “но” — означает “нет”! Очень огорчительно, профессор! Стало быть, в медицине — темная ночь, только ветер свистит по степи.

Пятнистый румянец проступил на аскетических выбритых щеках Бальмонта-Суханова.

— Мое “но”, Тимур Михайлович, заключалось некоторым образом в другом, — поправил он Спирина. — Препараты есть, но они заграничные. И вне пределов России. Их цена в долларах гомерическая. Я говорю о новых препаратах, изготовленных в США в одном из исследовательских институтов, как мне известно от моих американских коллег. К вашему сведению, количество наркоманов с каждым годом катастрофически увеличивается в мире. Их миллионы и миллионы, к несчастью.

— Я о лекарствах… И препараты можно купить за эту гомерическую цену? — спросил благодушно Спирин и, сейчас же, не сомневаясь, ответил сам себе: — Наверняка можно, Ростислав Георгиевич…

— В моей клинике их сегодня нет. Но, разумеется, в наше время рынка закупить возможно любой иностранный препарат. В частности, метадон. Это более мягкий заменитель героина. На него пересаживают наркомана на несколько месяцев. Он помогает преодолеть болевой барьер при “ломке”, помогает вынырнуть как утопающему на поверхность, глотнуть свежего воздуха и ухватиться за соломинку, чтобы вернуться к жизни. Есть и другой препарат — бупренорфин, противоядие, обезболивающее процесс “ломки”. Эти препараты дают не гарантию, но шанс.

— И любопытно — какова приблизительно цена новым препаратам? — с тем же благодушием спросил Спирин.

— Цена, как я сказал, высокая. Здесь, надо полагать, не сотни, а тысячи долларов. Препараты, повторяю, не дают стопроцентной гарантии.

— М-да, — произнес Спирин. — Грабеж напропалую. Весьма, весьма… Крепко и трезво надо думать. Верно, Андрей? Богоугодное дело, но опять зубастое “но”. Надобно быть миллиардером, по меньшей мере, м-да! Как, Андрей?

“Оказывается, здесь свои правила”, — поразился Андрей безмятежности профессора, обыденно назвавшего цифры, которые немыслимо было вообразить.

Минуту спустя Бальмонт-Суханов с ненавязчивой уклончивостью сказал:

— Хочу предупредить, господа. Клиника — частная, как известно вам, Тимур Михайлович. Пребывание в ней обходится больному в сто — сто пятьдесят долларов за сутки. Не дешево. Но эта наша реальность.

— И вы сказали, полгода или год лечения? — спросил Андрей.

— Не могу ответить с астрономической точностью. Точность одна — не краткий срок. Никак не краткий.

“Как я понял, все полетит к черту! Я не смогу помочь. Моих денег не хватит и на месяц. Что же делать? В крайнем случае попросить деньги у отца Тани? Занять у кого-нибудь? У кого? У Василия Ильича? Нет у него денег. А если все-таки продать несколько картин?”

— Ясно, — сказал Андрей. — Разрешите подумать.

— Хоп, ясно, — заключил Спирин и определил финансовую сторону: — Просьба к вам, Ростислав Георгиевич. Позвольте внести деньги не сразу.

— Именно вам — позволяю. Как давнему пациенту.

— Разрешите зайти в палату к Ромашиной, — попросил Андрей.

— Зайдите. Тринадцатая. По коридору налево. Сестра покажет, коли заблудитесь. А вы, Тимур Михайлович, останьтесь на минуту.

И задержав Спирина в кабинете, он простился с Андреем лишь движением своей патрицианской головы.

“Тринадцатая. Какая сатанинская цифра, — выругался про себя Андрей, пройдя коридор и осторожно ступая в тринадцатую палату, всю беленькую, с телевизором в углу, застеленную мягким сиреневым ковриком. Прерывистый мышиный писк двери не разбудил Таню. Она спала, погруженная в насильственный сон после укола. Она лежала на спине, безжизненно вытянув вдоль тела руки, ее неприятно серое лицо выделялось на белой снежной подушке, пересохшие лиловые губы полуоткрыты, она дышала горлом — и показалось Андрею, что под сомкнутыми веками двигаются из стороны в сторону глазные яблоки.

Он не мог долго смотреть на ее недавно милое, озорное, веселое лицо, теперь потухшее сразу, исхудалое, постаревшее, и вышел подавленный, повторяя в памяти ее слова, ужаснувшие его в той проклятой каморке дачного домика: “Я погибаю, Андрей…”

В машине молчали. Яков сидел, напруживая прислушивающийся затылок с видом сообразительного немого, Спирин сбоку поглядывал на Андрея, не произнося ни слова. И тогда Андрей, чтобы разрядить молчаливое похоронное соучастие, спросил Спирина о совсем несущественном:

— Ты не интересовался случайно, профессор не родственник поэта Бальмонта?

— Спрашивал, — сказал Спирин со снисходительным хохотком. — Ответил: “Нет, не родственник. И даже не однофамилец”. Остроумец, как видишь. Недвусмысленный ответ прагматика и практика. Не любит ни поэзию, ни лирику. Теряет, конечно, многое. Да нет — понятно. После того как ежедневно перегрузится хрен знает какими страстями-мордастями в своей клинике — не до возвышенных красот. Бальмонт знает три языка, читает только литературу по специальности. Правдоискатель в наркологии, которую считает самой большой угрозой и России, и всему человечеству. Член двух академий. Ошарашу тебя. Знаешь, сколько у нас насчитывается наркоманов? Больше пятнадцати миллионов. Трагедия! А парень он даже очень ничего, хотя вещь в себе, галстук, халат застегнут и чист, как белье девственницы. Холостяк. Никого в душу не пускает, кроме больных. После Афганистана и Чечни я побывал у него на капельнице — позволил себе побаловаться травкой, дурак с паспортом. Обошлось. Попробовал и зеленого змия. Не успел спиться, слава Богу. Помог Бальмонт.

Андрей плохо слышал Спирина, рассеянно глядел в окно на рано зажигающиеся в предвечерней синеве фонари, на вспышки нелепых реклам “Самсунг”, “Голливуд”, “Фридрих II”, на проституток у жемчужно сияющих подъездов отелей, на движение по улицам пестрого людского хаоса, на лакированные молнии иностранных машин, на рубины задних ослепляющих сигналов, на всю эту ряженность некогда Белокаменной, а ныне притворяющейся русской заграницей Москвы, и он вдруг вспомнил слабый голос, потерявший молодую радость жизни: